Техникум
В 1975 году пошел в Московский станко-инструментальный техникум. Поступил на 1-й курс, в группу Р1575. На специальность «техник-технолог автоматических линий по холодной обработке металлов резаньем».
Там у нас по химии была педагог, влюбленная в театр, и она организовала кружок художественной самодеятельности. Наталья Васильевна ее звали. Муравьева, по-моему. А вести все это пришел Шимановский Виктор Васильевич. Он деньги зарабатывал, естественно, ну и двигал искусство в массы... И заразил меня этим недугом, которым болею до сих пор.
Первая роль моя была на сцене – служебная собака. Я сыграл пограничного пса. Лаял, говорил человеческим языком. У меня был свой пограничник на поводке… Потом, естественно, были лебеди. Потом я играл Трубадура, пел голосом Анофриева. Открывал рот. У нас было интересное решение: мы - бродячие музыканты, король – это директор Москонцерта, а разбойниЦЫ - женская часть хора имени Пятницкого. Вот такое решение интересное. Забавно достаточно, для молодежи было очень все это приятно. А потом было уже все серьезно, была композиция по Маяковскому. Я Маяковского играл. Он там не «агитатор, горлан, главарь», а человек ранимый.
Мне иногда, кстати, недостает этого трепета по отношению к сцене, того, что есть у людей, не занимающихся этим профессионально. Потому что в этом трепете иногда можно очень много интересного для себя найти, в себе открыть...
В техникуме очень интересная была поездка в стройотряд после 1-го курса. На Ахтубу. В район Харабали и Чапчачи... Есть такие места там, на Ахтубе... Теперь вот с редакцией туда езжу ловить рыбу. Но я никогда не думал, что еще когда-то там окажусь!
Тогда Ахтуба была еще судоходной, и по ней ходили баржи, которые возили помидоры, которые там выращивали. Мы эти помидоры грузили на баржи. Полтора месяца. Я поехал зарбатывать себе деньги на магнитофон «Комета 209», который стоил сто сорок рублей. Хороший был магнитофон, четырехдорожечный, трехскоростной... И в результате за полтора месяца я там похудел на восемнадцать килограмм. На восемнадцать! Можете себе представить, что это было? Это были тренировочные штаны, которые были надеты так: палка, коленный сустав и еще одна палка. Я сам ужаснулся, когда стоял на берегу Ахтубы, на меня дул ветер и вокруг этих «палок» развевались эти тренировочные штаны…
Заболел дизентерией там. Ну, там все слегли с дизентерией. Было очень жарко, пить хотелось все время. Иногда, когда было время, мы заплывали на середину Ахтубы, набирали там воду и пили, а когда не было – то пользовались пожарным колодцем. В нем всегда прохладненькая, хорошая водичка была... Но мы не знали, что там щенков топили, в этом колодце... И в результате из ста пятидесяти человек, по-моему, 140 слегло. Ну, тот, кто пьянствовал, тот остался не зараженным. А мы все слегли с дизентерией. Когда я приехал в Москву, мама меня встречала. Я иду по перрону с авоськами с помидорами, арбузами... Она – навстречу мне. Я ей улыбаюсь, не говоря еще ни слова... А она проходит мимо меня! Я поворачиваюсь, говорю: «Мама!» И она как меня увидела – ни «здравствуй», ничего. У нее от вида этого чада приехавшего прям слезы из глаз брызнули и потекли. Я первый раз видел, когда слезы из глаз брызжут…
В результате я заработал сто рублей, все равно мама еще докладывала еще сорок, чтобы я купил магнитофон. Вот такая была интересная ситуация.
В техникуме мне удалось поработать на заводе Серго Орджоникидзе. Я очень плотно вошел в рабочую среду, в среду пролетариата. Я очень хорошо ее изучил, много всяких характеров интересных увидел.
После техникума Шимановский, который вел драмкружок наш, сказал: «Тебе надо поступать в театральное. Не дури и... вперед!»
После 4-го курса я носился по министерствам, чтобы мне не надо было отрабатывать практику. Говорил, что я хочу поступать в театральный ВУЗ. Просил, чтобы мне дали такую возможность... Ну, в результате получил. Все с улыбочкой мне давали это разрешение: после станко - инструментального техникума поступать в театральный! Бывают же больные всякие!
И я поступал в 1979 году на курс Юрия Васильевича Катина – Ярцева. Ну, кто со мной поступали и учились потом? Лена Скороходова, Саша Тимошкин («И на камнях растут деревья»), Эдик Томан, Галя Беляева...
Но я не поступил, потому что мы с Тимошкиным были похожи как 2 брата - близнеца. Да к тому же я еще сочинение написал... Писал черными чернилами, а после проверки там оказались одни красные. Причем у меня по жизни всегда было так: к первому экзамену я очень ответственно готовился, не спал ночь, перечитывал кучу литературы, приходил на экзамен, благополучно его (первый экзамен) заваливал, плевал на это все слюной... И в следующий раз уже у меня за поясом был развернут учебник, отдельно оглавление лежало в кармане. Вверх тормашками (страницами) я его клал. И все экзамены благополучно сдавал. С техникума, с первого семестра это повелось: я первый экзамен завалил и до конца техникума ни одного экзамена не готовил - только шпаргалки!
И в театральном училище - то же самое: провалился на сочинении... И это все при том, что я прошел во все четыре наших учебных заведения к подаче документов! То есть у меня мастерство, ритмика, пластика – все было на «пять». В этот год набирали курс Касаткина с Колосовым. Они мне с первого прослушивания сразу сказали: «Мы берем Вас на курс. Приносите документы. Все экзамены будут в порядке». Но что-то меня удержало от ГИТИСа. Вот не пустила меня туда судьба! Не хотелось мне к ним идти. Не знаю почему. Не могу сказать.
Я все-таки считаю, что это судьба моя. Потому что я, наверное, совсем бы другим был в ГИТИСе. Потому что Щукинская школа, Вахтанговская – это все-таки школа, которая существует и которая доказала право на свое существование. ГИТИС – это сборная солянка из методик и прочего, прочего. Я даже в свое время вывел такую формулу, что в ГИТИСе на курсе воспитывают одну - две звезды, и весь курс работает на это. А в «Щуке» с первого курса нам вбивают в голову, что ты один на сцене ничего сделать не можешь. Это радикальное различие этих двух школ, если так можно сказать.