Щукинское училище
Вернулся из армии в Москву, поступил опять на завод, где работал до армии. Это был Электромеханический НИИ, в Кунцево. Это военный завод, «почтовый ящик». Там не было рутинной работы, как на заводе Орджоникидзе. В НИЭМИ были маленькие заказы, там все время было что-то новое, интересное. На токарном станке я работал.
А ближайшей весной я поступал в «Щуку». Я уже четко знал, что у меня нет других вариантов, что я поступаю только в «Щуку». И появилась какая-то уверенность. Я бешеное количество литературы в армии прочел, (ну, то, что было) по театру. Во мне тогда, я помню, появилась не самоуверенность, а уверенность в себе. Это очень важно было при поступлении. Вообще при поступлении в творческий ВУЗ, я считаю, очень важно уверенность в себе иметь. В хорошем смысле. Не самоуверенность, а уверенность в себе. Я просто приходил, смотрел на десятку (там десятками запускали на прослушивание) и говорил про себя: «Ну, вы, конечно, можете почитать, но возьмут – то меня». И поступил в результате на курс Марьяны Рубеновны Тер-Захаровой. У нее жутко слабое зрение тогда было, еще до операции. Она набирала курс в большей степени по слуху. Поэтому у нас очень поющий курс был. Все пели. Анастасия, певица - она с нашего курса (Настя Протасенко, потом она Минцковская была, как сейчас фамилия – не знаю), Сережа Чонишвили, Саша Симонец… Ну, у нас все почти поющие были.
В училище все было интересно. Там интересным был каждый день. Выделить какой-то один из дней не могу. Училище у меня осталось каким-то единым пучком. Все четыре года. Многие шутят: «Когда приходишь в театральное училище, главное – старайся ничему не научиться». Это глупости. Я старался впитывать. Я просто впитывал, как губка. Надо, не надо, нужно, не нужно – все давай. Я потом сам разберусь! И вот, я насыщался. Всем, чем мог.
Я люблю учиться. Тому, чего не знаю, чего не умею – люблю учиться. Даже не учиться... Овладевать я люблю знаниями. Не учиться, а овладевать. Потому что учиться – это скучно. Это надо начинать с формул, аксиом, а потом уже в конце приходишь к чему-то. Я никогда не играл на музыкальном инструменте, но мне нравилась «Лунная соната». Я потратил год в театральном училище, чтобы выучить «Лунную сонату», ее первую часть, медленную. Год я потратил, но я выучил ее! Поэтому я не могу сказать, что я умею играть на пианино, но овладеть – овладел.
Так получилось, что наш курс впитывал последнее: Львова на нашем курсе умерла, Шлезингер… То поколение на нас как бы завершалось. Я вообще часто «на излете» попадаю в какую-то ситуацию… В училище попал на излете эпохи, сейчас живу в «эпоху перемен».
Тот театр, представителем которого я являюсь, сейчас нивелирован. Обо мне работы пишут на театроведческих факультетах. Сейчас вот четвертый или пятый человек уже. Я так понял, что я какой-то динозавр, по всей видимости. Один из немногих сохранившихся. Сейчас другие немножко в театре тенденции и понятия. Но все равно, мои понятия, я считаю, правильнее. Просто сейчас и смены-то почти нет достойной. А те, кто приходит из молодежи – они просто не понимают, куда они пришли. Многие. Не все, но многие. Потеряна связь. Она потеряна уже в училищах. Осталась внешняя форма профессии, а внутреннюю сущность мало кто из молодых постигает.
- А в чем эта внутренняя сущность?
- Ну, она в том, что театр – это совершенно настоящий живой мир. Живой организм, который существует при твоем содействии непосредственном. То есть если ты не будешь частью этого организма, то ты не будешь актером. Это же не ради красного словца… Действительно! Я очень долго не мог войти в театральное училище. Элементарно, просто подойти к двери и открыть ее. И войти внутрь. Я очень долго собирался. Я искренне собирался! Мне было страшно, потому что я понимал, что я прикасаюсь к чему-то очень высокому и очень ответственному. Так же, как мы с Яременко вот там вот, в той подворотне стояли и дрожали – мы не могли прийти на первый день, на сбор труппы в 1986 году. Мы просто стояли, а мимо нас проходили Марков, Плятт… А мы стояли как два пацана и просто боялись. Просто было страшно... Это как бы внутренний настрой, что ли, актерский, когда твоя душа – она готова для того, чтобы преображаться, впитывать или что-то выдавать, но она еще не созрела для того, чтобы делать это уверенно. А сейчас выпускники они достаточно уверенны в себе. И это вранье на самом деле. И они то ли не могут, то ли не умеют признаться себе в этом… По-моему, Гоголь сказал «Если ты можешь встать утром и сказать, что ты ничего из себя не представляешь – значит, ты еще живешь». Или если ты не волнуешься перед выходом на сцену, хотя бы чуть-чуть, значит – все, ты стал ремесленником.
- Волнуетесь?
- Ну, это уже не то волнение, которое было, может быть, в первые года… Это не волнение, а я бы это описал как такой короткий вздох… Это не видно внешне совершенно. Но оно есть. А если нет – его надо искусственно в себе поселить.
А после окончания… Это странно непонятное ощущение, когда после училища тебе надо ходить по театрам и показываться. Тогда ты понимаешь всю проститутскую сущность профессии. В плане того, что тебя покупают, как лошадь, только в зубы не заглядывают. Вот в этом есть некое… унижение, что ли… Но оно не противоречит профессии. То есть профессия подразумевает то, что тебе придется унижаться и раскрывать свою душу перед неизвестными людьми.
Меня брали в Маяковку, брали в Мурманск, брали в Севастополь… И вот был последний показ в Моссовете, в последний день. На следующий день – вручение дипломов. Павел Осипович был председатель экзаменационной комиссии, поэтому он все выпускные спектакли наши, естественно, видел. У меня было их четыре. «Эффект Редькина» - там у меня была главная роль. Это такая социальная пьеса про странного изобретателя, который вывел формулу, что для того, чтобы жить хорошо, надо хорошо работать, честно. И не воровать. Вот такая формула… Потом был спектакль «Прощай оружие». Там у меня был эпизод. «Герцогиня Герольштейнская» - там была одна из центральных ролей. А, еще «Платонов» был чеховский. Там я Осипа играл, конокрада. И как раз на показ у меня был из «Герольштейнской» отрывок с выходом и отрывок из «Платонова». И мы пришли… А опоздала концертмейстер наш. И перед нами вклинилась табаковская студия. На полтора часа показ! Я думал, что те, кто отсматривал – Павел Осипович тот же – они просто устанут, и на меня им эмоций не останется. А потом всегда опасность есть, когда ты в конце идешь, что там уже кого-то отобрали до тебя… А в той гримерке, в которой меня поселили, у меня был портфель, и в нем стояла бутылка портвейна. И я, чтобы не волноваться, периодически глоточек делал… Вот за эти полтора часа я эту бутылочку и «уговорил»… И потом пошел, думаю «да, Господи, будь что будет»! И Павел Осипович потом вышел и сказал «У нас для Вас работа найдется». Я был счастлив!